Е.А.Мельникова
ОЛЬГЪ - ОЛЕГ ВЕЩИЙ
Этимология имени первого русского князя никогда не вызывала сомнений: др.-рус. Ольгъ > Олегъ восходит к древнескандинавскому антропониму Helgi. Это имя соответствует прилагательному helgi (стяженная и слабая форма прил. heilagr < *hailagaz, др.-англ. hālig и др.), которое получило широчайшее распространение в Скандинавии в христианскую эпоху в связи с тем, что за ним закрепилось значение «святой»: Heilagr Kristr «Святой Христос» (в рунических надписях XI в.
Между тем прямолинейная экстраполяция христианского значения прилагательного helgi/heilagr на языческую эпоху опасна, поскольку не учитывает возможные трансформации семантики слова. Поэтому для выяснения истоков и путей образования имени и прозвища князя Олегъ Вещий на древнерусской почве представляется необходимым обратиться, с одной стороны, к употреблению прилагательного helgi и установить комплекс связанных с ним дохристианских представлений, а с другой стороны, — к распространению образованного от него антропонима в Скандинавии также в дохристианское время. Решение первой задачи, однако, сопряжено с существенными трудностями: источники, записанные в языческое время, настолько лапидарны, что не позволяют конкретизировать значение слова. Подавляющее же большинство имеющихся в нашем распоряжении источников записано или создано в христианскую эпоху и потому не передают семантику слова в полном объеме. Тем не менее, представляют ценность и те скупые наблюдения, которые все же возможно сделать на их основании.
Впервые прилагательное heilagr/helgi встречается в одном из древнейших рунических текстов — на золотом кольце из Пьетроасса (Румыния), датированном IV–V вв.:gutanio wih hailag. В этой надписи оно сочетается с существительным wih, ср. р. < *weiha-; ср. гот. weihs, др.-в.-нем. wīh «священный», др.-англ. wīh «святой образ», др.-исл. vé «языческое святилище». В. Краузе отмечает две возможности чтения этого словосочетания: как др.-исл. til vés heilags «к священному месту», т. е. «к Вальхалле», или как «sacrosanctus», «священный, неприкосновенный» . Последнее толкование поддержал Э. Антонсен . Э. А. Макаев по не совсем понятным основаниям переводит словосочетание как «священное сокровище» ("holy treasure"), приводя в то же время в словаре для сочетания wihailag значение "sacrosanctus" со ссылкой на В. Краузе . Между тем, существительное *weiha уже само по себе связано с понятием сакральности (только места?) и прилагательное hailag в определенной степени повторяет его значение, возможно, усиливает его. Однако собственное значение hailag не может быть конкретизировано из-за отсутствия контекста.
Слово heilagr многократно встречается в эддических мифологических и героических песнях, хотя и записанных в XIII в., но отражающих словоупотребление более раннего времени благодаря стихотворной форме. Здесь оно употребляется в сочетаниях со словами goð «боги», kindir «роды существ», т. е. роды богов, асов и ванов (Vǫluspá 1), land«земля» (Grímnismál 4), vötn «воды» (Grímnismál 29, Helgakviða Hundingsbana 2.1), fjöll «горы» (Fafnismál 26) и др. Поскольку во всех случаях денотат связан с миром богов, т. е. сакральной сферой, очевидно общее значение прилагательного — «священный, сакральный», но конкретизации оно также не поддается.
Наконец, архаичное значение слова просматривается в юридических терминах frið-helgi «безопасность благодаря установлению мира», mann-helgi «сакральность личности», þing-helgi «священные границы тинга», fisk-helgi «границы, в которых осуществляется право на выброшенное на берег имущество». Все они восходят к юридическому понятию helgi, сущ. ж. р., со значением «безопасность, неприкосновенность», обеспечиваемая сакральностью объекта .
Рассмотренные контексты свидетельствуют о том, что прилагательное heilagr/helgi обозначало сакральность денотата, но не освещают характер (причины) этой сакральности.
Как кажется, прояснить дохристианское понимание слова heilagr/helgi оказывается возможным этимологически, при обращении к производным от корня *hail- в древнеисландском языке. В одно с ним лексическое гнездо входят такие слова, как heill, прил., «целый, целостный, цельный, неповрежденный» и heila, гл., «делать целым; лечить», откуда heilsa «здоровье; а также здоровый, исцеленный» (от ран, болезни); heilla, гл., «околдовывать, заговаривать», а также heill, сущ. ср. или ж. р., «удача, везение»; в ср. р. часто в значении «предзнаменование, знак, знамение»; в ж. р. мн. ч. — «удача, везение, счастье; а также личная удача» в результате хорошего предзнаменования. Последнее сопоставимо с понятием hamingja «хамингья» — 1) удача, которая является личным свойством человека, и 2) его дух-охранитель. Отраженное в слове heill понятие личной удачи, имманентно присущей человеку, соотносится с первым значением слова hamingja.
Таким образом, ядром семантического поля корня *hail- является понятие целостности , с которым связаны концепты исцеления — восстановления телесной целостности и наличия у человека личной удачи (хамингьи) — что придает человеку духовную целостность, полноценность. Обладание обоими этими качествами обязательно для конунга, правителя, героя. Утрата любого из них, т. е. утрата целостности, ведет к его гибели. Причем первичной является целостность духовная: если личная удача (воплощенная в духе-покровителе, хамингья) покидает человека, то он оказывается беззащитен перед угрозой его физической целостности. Сказанное проясняет характер сакральности, обозначаемой прилагательным heilagr/helgi, в которой сливаются понятия целостного, неразделенного, неповрежденного, и наделенного удачей.
Казалось бы, апеллятив с таким семантическим полем должен был бы быть широко употребителен в качестве личного имени уже в древнегерманское время. Однако основа *hail- в древнегерманских, а затем и древнескандинавских личных именах встречается редко и в строго ограниченных позициях. Имя, производное от *hail-, обнаруживается в древнегерманских текстах лишь один единственный раз — как первая основа двучленного имени Hailza-weigaz («Священный бой [имеющий]») . В древнескандинавском именослове корень *hail- дал только одно личное имя — Helgi (в женском роде Helga, др.-англ. Halga), употребляемое исключительно в качестве одноосновного имени . Но и это имя не было распространенным в языческое время.
В текстах, отражающих традицию до примерно 1000 г., насчитывается всего около 10 персонажей, носивших это имя, причем их подавляющее большинство так или иначе связано с героико-эпическим контекстом , но не общегерманским, а собственно скандинавским (северогерманским).
Наибольшую известность в германском мире имели три персонажа героического эпоса. Первый — представитель легендарной датской (зеландской) королевской династии Скьёльдунгов Хельги. Он впервые упоминается в англо-саксонских поэмах «Видсид» (VIII в.) и «Беовульф» (VIII в.) как Halga Til — Хальга Сильный. Позднее о нем говорят Саксон Грамматик, Снорри Стурлусон, «Сага о Скьёльдунгах» и ряд саг о древних временах . В соответствии с героико-эпической генеалогией Скьолдунгов, он является отцом Хрольва (др.-англ. Хродульв) Краки («Жердинки»). Сюжетное время сказаний о Хрольве условно определяется как период от конца Великого переселения народов до VIII в., когда возникли «Видсид» и «Беовульф». Последовательного изложения деяний самого Хельги до нас не дошло, сохранились лишь незначительные обрывки связанных с его именем сюжетов .
Два других Хельги являются героями комплекса эддических так называемых «Песней о Хельги»: Хельги сын Хьёрварда и Хельги сын Сигмунда, Убийца Хундинга . Восстановление исторического или историко-культурного ядра этих сказаний (если таковое имелось) крайне гипотетично, но, возможно, они имеют датское происхождение .
С героико-эпической традицией связаны также еще три менее известных персонажа. Два из них выступают в сюжетах героического сватовства: это Хельги, конунг Халогаланда, сватающийся к дочери короля финнов Гуси, обладателя волшебных стрел (которые затем оказываются у Одда Стрелы) , и Хельги, жених дочери датского конунга Фродо по имени Хельга, который проходит ряд героических испытаний . Третий Хельги включен в мотив поединка двух сводных братьев, который, вероятно, восходит к германской «Песни о Хильдебранте» . Эти три сюжета не подвергались специальным исследованиям, но можно предположить, что первый из них, включенный в контекст обширного сказания (или цикла сказаний) о «людях из Хравнисты», норвежского хутора (к этому кругу сказаний принадлежит и история Одда Стрелы), имеет норвежское происхождение.
Лишь в немногих случаях персонажи по имени Хельги включены в исторический или квази-исторический контекст. К ним относится Хельги Смелый, сына конунга Хрингарики (династия не связана с Инглингами) первой половины IX в. (по одной из версий, он был дедом Харальда Прекрасноволосого), а также датский (южно-ютландский с центром в Хедебю) конунг Heiligo конца VIII в., которого Адам Бременский называет «мужем, любимым народом за [его] справедливость и святость», — видимо, согласуя с его именем характеристику, выдержанную в христианском духе .
Таким образом, личное имя Хельги/Хельга в дохристианское время имеет специфическое распространение: оно отмечается прежде всего в именослове Скьёльдунгов — легендарной династии правителей о. Зеландия с центром в Лейре, которые стали героями разветвленного цикла героико-эпических сказаний, а также в других циклах и сюжетах древнескандинавского эпоса, происхождение которых может быть связано с датским и норвежским культурным ареалом. Лишь в редких случаях оно встречается вне героико-эпического контекста и принадлежит, возможно реально существовавшим лицам — региональным правителям в Дании и в Норвегии, чьи кланы не находились в родстве со шведско-южнонорвежской династией Инглингов.
Очевидно, что в древнегерманском и древнескандинавском дохристианском мире имя Helgi/Helga не принадлежало к числу рядовых, обыденных имен . Им могли обладать прежде всего представители знатных родов, т. е. оно относилось к сравнительно небольшой категории «княжеских» имен (ср. такие имена как Hákon, Rǫgnvaldr, Yngvarr и ряд других). Имя предполагало «героичность», доблестность его носителя и отсылало к представлениям о сакральности конунга как обладателя удачи (хамингьи), олицетворения успеха.
Имя древнерусского князя, жившего в конце IX — начале X в., как видим, соотносится, с одной стороны, с антропонимиконом древнескандинавского (причем, именно древнескандинавского, а не общегерманского) героического эпоса, а с другой — с именами современных ему (квази-)исторических персонажей — представителей датских и норвежских локальных династий . Но именно родовые предания скандинавских конунгов и ярлов довикингского времени и эпохи викингов формировали героико-эпическую традицию , и именно они становились героями эпических песен и сказаний. Таковы Хельги-Скьёльдунг, Хельги-Вёльсунг Убийца Хундинга (по Саксону, он принадлежит к роду Скьёльдунгов), Хельги из Хрингарики и др. Та же среда, насколько можно судить по сообщениям более поздних саг, питала начавшиеся как раз в это время викингские походы: из нее выходили sækonungar («морские конунги») — предводители отрядов и флотилий викингов, действовавших на западе и востоке. Сыновья мелких правителей, которым не на что было рассчитывать дома, набирали дружины и отправлялись за море в поисках богатства и — если особенно повезет — земель, власть над которыми дала бы им реальное положение конунга (konungs tign). Не исключено, что выходцем из этой среды был и тот Хельги, который оказался в Восточной Европе, во главе смешанного войска захватил Киев и стал великим русским князем.
Оказавшись на Руси, скандинавский вождь неизбежно включался в две этнокультурные сферы общения: круг дружинников-норманнов, пришедших вместе с ним из Скандинавии или влившихся в его отряд уже в Восточной Европе, и круг его новых подданных — славян, часть из которых вовлекалась в состав дружины и войска. Для первых семантика его имени актуализировалась в условиях удачных военных походов, объясняя успехи князя. Оно было значимым как имя, объясняющее отвагу и удачу в войнах предводителя, который осуществил мечту любого «морского конунга» — завоевал и подчинил себе обширную и богатую территорию, объединив несколько разрозненных земель, и, наложив дань на соседние народы, стал в ней верховным правителем. Он совершил именно то деяние, которое рассматривал как свое главное достижение конунг Средней Ютландии Харальд Синезубый (середина Х в.), с гордостью указавший в надписи на втором Еллингском камне, что он «тот самый Харальд, который подчинил себе (дословно: «завоевал себе». — Е. М.) весь Данмарк и Норвегию» . Аналогичные слова мог бы сказать о себе и Олег. Киевский князь материализовал в действительности тот комплекс представлений о сакральности конунга, который воплощался в слове helgi.
Попадая в восточнославянскую языковую среду, скандинавское имя начинало жить особой жизнью. С одной стороны, оно подвергалось фонетической адаптации, в результате чего приобрело, вероятно, к концу Х в. , форму Ольгъ > Олегъ. С другой стороны, представления, исконно связываемые с именем Helgi в скандинавской среде, воспринимались также и в славянском окружении князя, но переосмыслялись и интерпретировались в соответствии с местными верованиями и понятиями. Победоносные походы князя широко обсуждались дружинниками, обрастали подробностями, трансформировались в сказания — свидетельством этому является их отражение в рассказах летописцев об эпохе Олега. Однако, «семантическая пустота» фонетической оболочки имени требовала некоей смысловой компенсации.
Славянское язычество существенно отличалось от мировоззрения скандинавских викингов. Если для скандинавов — носителей воинского, дружинного этоса — одним из важнейших концептов была личная удача правителя, его хамингья, действие которой воплощалось в физической и духовной целостности правителя и, вероятно, символизировалось его именем Хельги, то славянскому языческому мировосприятию подобные представления были, насколько можно судить, совершенно чужды. В былинной трансформации Олега — образе Вольги Всеславича (контаминированного с образом Волха-Всеслава Полоцкого), равно как и в образах других князей (Владимира, Волха Всеславича) отсутствуют «воинские» характеристики, в том числе и наделение их удачей как особым присущим данному герою свойством. «Героическими» качествами наделяются богатыри, но и в их «жизни» феномен удачи отсутствует. Вообще понятие личной судьбы-удачи, как кажется, незнакомо славянскому языческому мировоззрению. В образах былинных князей доминируют их провидческие, магические способности вплоть до оборотничества (Волх Всеславич). В древнерусской языческой среде первоочередными, напротив, выступали магические, колдовские возможности князя (откуда и происходит «оборотничество» героя в былинах), выражающиеся в его провидении-мудрости. Именно к этому комплексу представлений апеллирует определение Олега «вещий», т. е. «сведущий, мудрый; предвидящий, предсказывающий; наделенный сверхъестественной силой, волшебный» . Хотя семантические поля древнескандинавского helgi и древнерусского «вещий» были различны, но они смыкались в наделении обозначаемого объекта сакральностью, хотя и по разным основаниям.
Таким образом, скандинавское имя русского князя Helgi, как представляется, получило в славянской среде двойное отражение: фонетическое — в виде личного имени Ольгъ/Олегъ и смысловое — в виде прозвища «Вещий» .
Однако в более широком славянском контексте прозвище Олега не только не согласовывалось с рассказами о его деяниях, но скорее противоречило истории его смерти (он не смог предвидеть свою собственную смерть) и по прошествии некоторого времени потребовало объяснения.
В 1070-х годах Адам Бременский соотнес значение имени южнодатского конунга Хельги с характеристикой его личных достоинств: справедливости и святости (в христианском понимании терминов) и наделил Хельги качествами христианского правителя. Прозвище Олега было осмыслено другим способом — с помощью нарратива, который излагает в начале XII в. древнерусский летописец, явно апеллируя к знаниям своей аудитории: греки «вынесоша ему (Олегу. — Е. М.) брашно и вино, и не прия его; бе бо устроено со отравою... И прозваша Олга — вещий; бяху бо людие погани и невегласи» . Этим сюжетом летописец одновременно и демонстрирует провидческую мудрость героя, и подчеркивает языческое происхождение прозвища.
Летописный рассказ основывается на широко распространенном мотиве об отравленном напитке (еде), поданном герою, который чудесным образом прозревает истину и отвергает или обезвреживает яд. Этот мотив особенно широко представлен в авантюрных повествованиях античности и средневековья. Встречаем мы его и в исландских сагах. Так, в «Саге об Эгиле» рассказывается о том, как Эгилю был поднесен на пиру рог с отравленным вином; Эгиль вырезал на роге руны, произнес заклинание, после чего рог раскололся на мелкие части, и вино разлилось, не причинив вреда . Предполагается, что этот сюжет основан на заимствованном, не собственно скандинавском мотиве. Однако нельзя не отметить, что, если это так, то мотив подвергся радикальной «скандинавизации» и имеет глубокие параллели в эддической поэзии. В первую очередь это касается его совмещения с представлениями о магических свойствах рун.
В отвлеченном от конкретного сюжета виде мотив представлен в эддических «Речах Сигрдривы», валькирии, которая обучает Сигурда магии рун:
«Руны пива
познай, чтоб обман
тебе не был страшен!
Нанеси их на рог,
на руке начертай,
руну Науд — на ногте.
Рог освяти,
опасайся коварства,
лук брось во влагу;
тогда знаю твердо,
что зельем волшебным
тебя не напоят» .
Более того, каково бы ни было происхождение мотива, само введение сюжета в сагу согласуется с изображением Эгиля опытным в рунической магии и должно было свидетельствовать о его владении навыками чародейства . В христианскую эпоху руны были заменены знаком креста: осенение пива крестом считалось надежным средством против отравы .
При широкой распространенности мотива распознания героем отравленного напитка трудно говорить о непосредственном источнике летописного сюжета, связанного с именем Олега: он мог быть заимствован как из византийской литературы, так и из скандинавской традиции. Важно другое. Введение этого сюжета оказалось необходимым на определенном этапе развития сказаний об Олеге, чтобы объяснить его прозвище, которое в некотором смысле вступало в прямое противоречие с описанием его деятельности — после того, как значение исходного скандинавского слова было забыто.
Таким образом, скандинавское имя киевского князя Helgi получило в славянской среде двойное отражение: фонетическое и семантическое. Результатом первого было личное имя Ольгъ > Олегъ, вошедшее позднее в русский именослов, результатом второго — прозвище «вещий», в котором исходное значение имени, отражающее представления о сакральности как воплощении физической и духовной целостности и личной удачи, было переосмыслено в категориях славянского язычества.
Как представляется, история восприятия на Руси скандинавского имени киевского князя Helgi — в качестве антропонима и в качестве прозвища — обнаруживает некоторые механизмы культурного взаимодействия скандинавов и восточных славян. В условиях этнокультурного синтеза, протекавшего в славянской среде, происходил интенсивный взаимообмен сюжетами, образами, понятиями. Однако с течением времени специфически скандинавские языческие представления претерпевали радикальные изменения. Происходило их переосмысление, их приспособление к славянскому мировосприятию, наконец их подмена концептами, свойственными славянскому мировоззрению.
