Я хочу кушать, папа, или темный сок переспевшей ирги
1.
Темно-багровое, до неправдоподобности красивое солнце не торопясь, опускалось именно туда, куда и должно: на густо пропитанные дегтем шпалы, бесконечной, изогнутой лестницей, уходящие за горизонт. Опускалось ровнехонько промеж ртутно-блестящих рельсов слегка сбрызнутых ранней, скупой росой.
Почти сразу же, тени отбрасываемые густыми кустами ирги, растущими повдоль полотна железной дороги, обрели плотную темноту дешевого красного вина, замешанного на пережженном сахаре, растянулись и расплющились по крупному гравию насыпи, пожухлой траве кое-где растущей среди шпал, по дощатым стенам маленького домика путевого обходчика.
Несколько в стороне от домика, в сгустившихся вечерних сумерках, в окружении корявых, широколистных тополей, фаллосом, устремленным в небо, чернел остов полуразрушенной водокачки, сгоревшей еще до войны.
Правда Петр Петрович Спицын, путевой обходчик, стрелочник, смазчик и еще Бог знает кто, проживающий как раз в этом самом домике, о существовании такого мудреного термина, скорее всего и не подозревал, и отыскал для названия водокачки несколько более экспрессивное и короткое слово: хер.
Выглядел этот самый Петр Петрович довольно добродушно, и даже как будто глуповато.
По крайней мере, почти у каждого, кто хоть раз видел старика , в замызганной телогрейке, старых кирзачах, со свернутым, промасленным желтым флажком в руке, с важным видом провожающего грохочущие железнодорожные составы, в душе появлялось непреодолимое желание снисходительно похлопать ладонью по его заросшей пегим волосом щеке и спросить, нарочито добродушно, протягивая папироску, а то и две.
- Ну, как дела, дед? Скрипишь еще?
На что тот, скребанув желтыми от никотина пальцами редкую свою бороденку и ощерив в улыбке беззубые, белесые десны, отвечал, по обыкновению беззвучно посмеиваясь:
- Да куда я на хрен денусь!? Скриплю покамест...
Но в противовес всей его добродушной внешности местного недоумка, с облезлой бульбочкой носа, и по-детски розовой лысиной, окаймленной седеющими лохмами волос, на собеседника внимательно и устало смотрели льдисто - голубые глаза, умные и все понимающие.
Жил старик в маленьком домишке о двух оконцах, стоявшем почти впритык к железнодорожному полотну.
Жил один, если не считать старой, глухой и полуслепой беспородной суки, подобранной Спицыным еще слепым щенком, лет пятнадцать назад.
Сука, каким-то чудом сохранив девственность и не ответив ни разу благосклонностью на притязания точно таких же беспородных, как и она кобелей, появлявшихся вблизи полотна каждую весну, всю свою любовь и верность без остатка отдала старику, и теперь медленно и тихо доживала свой недолгий, собачий век.
Ну а старик, каждую весну, обстоятельно и старательно выбеливал стены своего домика гашеной известью, хотя и знал наверняка, что уже к середине лета, хибара эта, впитав в свои рассохшиеся доски копоть и сажу пролетающих мимо железнодорожных составов, вновь приобретет землисто-серый цвет, необычайно тоскливый и унылый.
На точно такой же серой и унылой скамеечке, врытой вблизи домика, любил посиживать старик с дешевой сигаретой во рту, в умилении поглядывая на уходящие в неизвестность блестящие рельсы, распятые на просмоленных шпалах тяжелыми, коваными костылями с округлыми шляпками.
Дрожащие огоньки новостроек подступающих к железнодорожным путям все ближе и ближе, отвесные скалистые обрывы карьера темнеющего поодаль.
В хорошие минуты, когда проезжающие мимо поезда и составы не разрывали окружающую тишину грохотом и лязгом многопудовых колес, он вел со своей псиной долгие философские беседы, скупо жестикулируя при этом, прикуривая одну сигарету за другой.
Старая сука по твердому убеждению стрелочника, безусловно, понимавшая все, о чем говорил ее хозяин, иногда чутко передергивала безвольно ломанными своими ушами, а в редкий случай и коротко взлаивала глухим, сопереживающим голосом, надо полагать соглашаясь.
Если же погода не позволяла Спицыну вести с ней беседы под открытым небом, или просто-напросто настроение у него было на данный момент не из самых лучших, он уходил в домик, садился на облезлый венский стул и молча, смотрел на мир сквозь небольшое, засиженное мухами окно.
А за окном, среди посаженных по периметру кустов и кое-как брошенной в несколько рядов колючей проволоки, расположился небольшой, но ухоженный огородик: парочка огуречных грядок, малюсенький парничок, сквозь мутную пленку которого бардовыми пятнами виднелись поспевающие помидоры, величиной не меньше как с кулак и участок земли размером с двуспальный матрас, отданный под картошку.
Оставалось только удивляться, как здесь, в тени высокой ирги, в земле, круто сдобренной мазутом и шлаком, могло еще что-то расти, а тем паче и плодоносить.
Впрочем, Петр Петрович о данном парадоксе особо не рассуждал. Огородик
тот, заложила еще его мать, давно, может быть еще до его рождения, а уж он, все последующие годы только поддерживал раз и навсегда сложившийся порядок. Постригал кусты живой изгороди большими ножницами, изредка что-то перекапывал, добавляя в бедную почву крупный песок, скошенную траву, да собственные экскременты.
...Отца своего Спицын никогда не видел, даже в младенчестве.
В этом, он отчего-то был твердо убежден. Да и мать кстати, до самой своей смерти старалась темы этой не касаться.
Ну нет и нет, с кем не бывает?
Впрочем, и мать не долго пожила вместе с сыном - ему еще и четырнадцати не было, когда ее, сгоревшую от скоротечного туберкулеза, татарин - старьевщик на своей хромоногой лошадке, запряженной в расписанную цветами коробчатую телегу, за бутылку водки отвез на единственное в то время городское кладбище.
На следующее утро, Петр, помянув мать стаканом водки, уже стоял на перегоне и, не замечая предательских слез, с усилием передвигал стрелки запасного пути.
Железнодорожное начальство, о смерти своей сотрудницы узнало только через две недели, в день аванса, когда черный от недосыпу пацан пришел на вокзал за причитающимися ему деньгами.
Начальство покрутило носами, позвонило куда-то, благосклонно приняло от парня червонец в виде благодарности и с этого дня, на участке 12/9, Южно-Уральской железной дороги появился новый стрелочник, путевой обходчик, смазчик и еще Бог знает кто: Петр Петрович Спицын, двадцать третьего года рождения.
От матери, Петру осталось простенькое, серебряное венчальное колечко, которое впрочем, вскорости затерялось, да пожелтевшая фотография, висевшая на стене, на которой его мать (в то время совсем еще молоденькая сестра милосердия), запечатлена была в окружении своих товарок на фоне пускающего пары паровоза.
Сзади них, рядом с машинистом санитарного поезда и главврачом, в офицерском мундире, при крестах и сабле, стоял, улыбаясь и щурясь на весеннее солнце, Николай Романов, царь и император всея Руси...
Ниже, побуревшими от времени чернилами, каллиграфическим почерком было выведено:
«Выпускницы института Благородных Девиц в качестве сестер милосердия добровольно едут на германский фронт».
Татарин - старьевщик, увозивший мать Петра на погост, намекнул, что, мол, лучше бы конечно фотографию со стены снять, от греха подальше...
Спокойнее, дескать, по нынешним временам-то.
Мальчик фотографию со стены снимать не стал, но, вырвав из где-то найденного журнала глянцевую картинку Всероссийского старосты, пришпилил кнопками ее поверх опасного, по мнению сердобольного татарина, снимка.
И вот, наверное, именно с тех пор, со дня смерти матери, что-то надломилось в сознании мальчика: стал он угрюм не по годам и, по мнению окружающих, вроде бы даже немного и не в себе.
По крайней мере, на фронт его не взяли, и когда за спиной Петра закрылась входная дверь, военком, хватив без закуси с пол стакана спирта, просипел простужено:
- Пущай живет, салага.
Нам на фронте еще только таких ебанутых не хватало... Тем более, что он от железной дороги по «броне» проходит...
...Но «броню» свою Спицын отрабатывал честно. Иной раз в сутки приходилось парню поспать не более трех часов.
На запад все шли и шли бесконечные эшелоны с танками и снарядами, с пьяными, угрюмо взирающими на молодого стрелочника новобранцами с Алтая и Сибири.
На восток же, подолгу пропуская военные эшелоны и грузы, шли и шли «столыпинские вагоны с зарешотчатыми окнами.
Арестанты, увидев Петра, кричали ему что-то, кидали сквозь прутья решетки письма Сталину и родным, просили воды.
Воды Петр дать им не мог: вооруженные вертухаи на кондукторских площадках, запросто могли от переизбытка бдительности, прошить его автоматной очередью, да и к тому же он и сам, страдал от недостатка питьевой воды, частенько пользуясь прокипяченной дождевой, взятой из осклизлой, дубовой бочки стоящей возле домика.
Письма же, с просьбами и приветами добросовестно собирал с путей после ухода арестантского эшелона и пачками бросал в зловонную яму дощатого сортира, не читая, но, однако и не сообщая, куда следует.
Годы пролетали однообразные и похожие друг на друга, как вагоны товарника под мелким, моросящим осенним дождем.
Молодой стрелочник постепенно взрослел, мужал и увядал, так и не испытав в действительности чувства хоть в чем-то схожего с любовью.
Хотя нет.
Случилось как-то событие в жизни Петра Петровича, надолго выбившее его размеренное существование из проторенной, привычной колеи.
...Всего несколько месяцев прошло со дня смерти великого вождя всех народов и в воздухе, да что там воздухе, везде и во всем, обнаружилось странное чувство необъяснимой, безудержной свободы. Той самой, когда человеку невольно хочется не только глубоко вдыхать этот пьянящий воздух, но и петь, петь громко, во весь голос, и может быть даже беспричинно смеяться, и никто, ни одна сволочь, не в силах помешать ему в этом.
Пел в то утро и Спицын.
И не то что бы что-то уж слишком патриотичное, а так, мурлыкал что-то себе под нос и не заметил, как из окна, приостановившегося на этом перегоне скорого из Новосибирска, выглянула молодая девица и, увидав внизу распевающего стрелочника, фыркнув в смехе, бросила ему под ноги подуставший тюльпан, странно яркого, почти свекольного цвета.
Цветок багровел на сером, гранитном щебне.
Петр же, пораженный красотой незнакомки, все смотрел и смотрел вслед ушедшему составу и все еще надеялся что она, эта девушка хоть на миг, хоть на мгновенье высунется из окна и помашет, да нет, к черту, хотя бы просто посмотрит в его сторону.
Но чуда не произошло, не случилось и раздосадованный стрелочник, согнутый непривычной тягостью и каким-то странным томлением внизу живота, с разворота, сапогом, размазал по острым граням щебня хрупкую плоть увядающего цветка.
Петр ушел к себе, а на камнях, еще несколько дней, можно было заметить, свекольные останки погибшего тюльпана.
Ночами, когда в промежутках между эшелонным грохотом пудовых колес на полустанок обрушивалась вязкая тишина и одуревший от шума соловей, пытался склеить какие-то свои, мудреные коленца, Спицын, сильный и крепкий мужик, плакал, уткнувшись лицом в подушку, в отчаянии хлобыстал кулаком по стене, но не хотел, не мог, просто не желал опоганить, тот, полуразмытый образ уехавшей незнакомки, пусть и спасительным, но отчего-то совершенно для него неприемлемым и мерзким рукоблудством.
Ну а потом, потом в его жизни появилась сука, или Псина, как, не мудрствуя лукаво, прозвал ее одинокий мужик и он навсегда позабыл, по крайней мере, постарался забыть и про девицу, и про тюльпан, пронзительно багрового цвета, и про слезные истерики под весенние соловьиные трели...
2.
- ...Пап, а пап, поесть бы чего...
Молодой пацан лет десяти, в застиранной, бумазейной клетчатой рубахе и трико с отвислыми коленями, настороженно и сердито принюхиваясь, прижался к кухонной двери, с матовым, в трещинах стеклом.
Сквозь щель, из кухни в коридор отчетливо тянуло табачным дымом, перегаром и кислым запахом свежей рвоты
- Да ты что, Мишка? Совсем охренел? Есть ему, подавай...
За дверью весело и пьяно рассмеялся хриплый мужской голос.
- И кто же, скажи мне на милость, на ночь наедается? Вон братан твой, Вовка, молчит, не просит ничего, и правильно делает.
Он понимаааает, что в доме нечего нет, ну нету....
Да вот и Семен Семенович, сосед наш подтвердить может, пусто. Сами рябинкой заедаем. Мне что, прикажешь, в свой законный выходной пойти на паперть, чтобы тебя, проглота накормить? Так что ли?
Дверь приоткрылась и на пороге, над мальчиком навис огромный мужик, тот самый сосед, обрюзгший и толстый с красным, в пятнах лицом и бесформенным носом, пористым словно пемза.
Сжав Мишкины щеки двумя пальцами, толстыми и жирно-блестящими, в синих наколках в виде перстней, он оттолкнул его в сторону, и на ходу расстегивая ширинку, бросил мальчику.
- Эх ты, сопля на ножках, проголодался бедняга.
Да я в твои годы, помню баб, штабелями оприходовал. Ну да…
Но чтобы у папаши хлеба выпрашивать? Да не в жисть! Сам себя кормил! Запомни, фраерок истину жизни: не верь, не плачь и не проси! Тогда и мужиком настоящим станешь, не то, что твой папашка, хлюпик.
Пить и то не умеет! ...
Сосед скрылся в туалете, а мальчик тем временем уже более смело вошел на кухню и подошел к отцу, в отличие от огромного Семена Семеновича, необычайно худому, густо заросшему по всему телу, рыжим курчавым волосом.
Стол, за которым сидел похоже уже ничего не соображающем отец, завален чешуей и шкурками от воблы, папиросными окурками и мятыми ягодами ярко-оранжевой рябины.
- Пап, взаправду есть очень хочется. Ночь скоро, а я еще и не обедал.
Да и завтрак, так, одно название.
Хлеб с подсолнечным маслом... Мать-то где шляется? Вовку уже давно кормить пора. Ты что, не слышишь, что он уже с час как криком заходится? Да и мокрый он по уши....На смену ничего нет.
Где мать?!
Отец попытался подняться, но не смог, расплакался, и, вытирая веснушчатой ладонью сопли и слезы, с трудом подбирая слова, выдохнул Мишке в лицо влажным перегаром.
- Знаешь Мишка, а сосед, Семен Семенович, пожалуй, и прав:
Ты вон уже, какой большой! Скоро отца перегонишь, а все как ребенок.
Не видишь, что ли, запой у меня.
Вот вынырну, а уж тогда....Подожди немного, сынок. Мы еще все вместе в кино сходим, на футбол...
.А мамка в магазин побежала. С час уже....Боюсь, как бы ее менты не забрали. Пьяненькая она, кажись....А может, нет?
Эй, Наташка! Где ты!?
И правда, нету мамки. Вот ведь блядь какая!?
А ты, ты бы сходил сынок за линию, там ирги прорва.... Наберешь ведро, и на рынок. И себе на колбаску, и мне глядишь отжалишь сколько-то...Папку то, небось, не забудешь?
Он опять заплакал и потянулся расцеловать сына мокрыми, безвольными губами.
- Ну и гад же ты, папа!
Сплюнул Мишка и, прихватив с балкона большое оцинкованное ведро, вышел из дома...
- Сынок! Про папку, папку то не позабудь, ведь я ж тебя с таких еще помню....На руках носил...
Отец попытался подняться, но не смог и снова заплакал, но мальчик уже ничего не слышал и, позвякивая ведром, бледный и решительный, направился в сторону карьера, не думая о том, что уже наступил поздний вечер, и еще час, от силы полтора и черную, переспевшую ягоду в плотном, ночном, безлунном мраке собирать будет практически невозможно.
3.
...- Ну и какого лешего ты на меня так смотришь, Псина? Думаешь, хозяин твой на старости лет совсем в жабу превратился? Думаешь, я из-за этих несчастных помидоров в человека стрелять стану? Плохо ж ты меня знаешь. Да и не жадный я вовсе. Нет, не жадный. Ты подойди, попроси по-человечески. Дай, мол, дед помидоров, да картошки: жрать хочется...
Да нешто я откажу? Конечно, дам. Будь ты хоть самый распоследний бродяга, все одно дам.
Но воровать то зачем? Пленку с парника рвать зачем? Да и не собираюсь я ни в кого стрелять, так, закреплю как никак на уровне задницы, больше для острастки.
С дробью в жопе, небось, по огородам лишний раз не пошныряешь? А? И вообще Псина, не твое это собачье дело, человека осуждать, не положено тебе, я так понимаю...
Выговаривал брюзгливо Петр Петрович собаке, которая, кстати, совсем не обращала внимания на ворчливое настроение своего хозяина, а лежала на половике под столом и похоже давно уже спала, лишь иногда, для проформы, приоткрывала один глаз, да и тот уже через мгновенье медленно и бессильно закрывался. Да и то, правда, какое по большому счету ей дело до хозяйских проблем?
И вся эта проволока, старое охотничье ружье, да патроны, рассыпанные по столу ей, как ни крути до фонаря.
Не спаниель же она, в конце-то концов, что бы при виде все этой охотничьей атрибутики радостно ползать на брюхе, скуля и мотая хвостом.
Громко кашляя и сплевывая темную мокроту в росистую траву, стрелочник прикрутил медной проволокой старенькую свою берданку к порожнему ящику из-под китайской тушенки, направив ее дуло в пролом зеленой изгороди, образовавшийся после неоднократных визитов непрошенных гостей. Тонкий шпагат растяжки, о который, несомненно, должны были споткнуться ночные визитеры, Спицын натянул чуть выше травы, без фонаря и не заметишь.
... Выстрел прогремел неожиданно рано, когда еще не прошел скорый «Челябинск-Москва», пролетающий мимо полустанка в начале первого ночи, и Петр Петрович, скорее удивленный, чем удовлетворенный, поспешил в свой огородик.
Среди колючих огуречных плетей, держась обеими руками, широко растопыренными пальцами за живот, вытянувшись в струну, лежал мальчик.
Темная клякса крови на его клетчатой рубашке, под дрожащими детскими пальцами предательски быстро росла - черная и страшная. Мальчик не плакал. Вернее сказать, он протяжно и обижено поскуливал, как поскуливала некогда Псина, впервые на разъезжающих лапах зашедшая в дом обходчика, слепая и, несомненно, голодная.
А у раненого мальчика, скорее всего, просто не было сил превозмочь страшную эту боль, разворотившую и словно мгновенно опалившую все его внутренности, боль, стянувшую крепко-накрепко и скулы его, и гортань...
- Да ты что, сынок?! Ты то, как здесь оказался?! Зачем?! Ведь ночь на дворе, а тут железная дорога, поезда ходят, опасно же...
Не соображая, что он говорит, зачастил дед, упав перед поверженным мальчишкой на колени и как можно более аккуратно просовывая свои, как ему показалось в этот миг грубые и бесчувственные руки под спину раненого ребенка.
Мишка с трудом разлепил высохшие губы и с удивлением поднес окровавленные ладони с все еще растопыренными пальцами, к лицу. При свете зеленого огня семафора, кровь на его руках блестела страшно и тревожно.
- Что это, дедушка? Это кровь?
Заплакал он, теряя сознание.
- Да что ты, милый...
Старик спиной, пятясь как рак, приоткрыл калитку и поспешил в дом.
- Да разве ж кровь такая бывает? Нет, конечно. Это ирга, переспела сука, вот ты руки то и замарал. Ирга это, ирга….
4.
...Мишка оправился уже ближе к зиме.
Он поправился, выходил вместе со стариком к проезжающим поездам и с удовольствием держал флажок.
О родных он не вспоминал, По-крайней мере вслух. Да и Спицыну, как только смог разговаривать Мишка преподнес нечто жалостливое о своей, якобы беспризорной жизни.
Дед, сердцем чувствовал вранье, но мысленно махнул на детскую, неуклюжую ложь рукой: в душе его смешались и чувство вины перед мальчишкой, и доселе дремавшие отцовские начала.
Перед самым новым годом, Петр Петрович , сложив в папку все свои почетные грамоты за трудовые достижения и, приготовив несколько конвертов с деньгами для ответственных работников префектуры и совета по попечительству, пошел оббивать пороги на предмет усыновления Мишки им, Петром Петровичем Спицыным, двадцать третьего года рождения.
...Возвращался старик в приподнятом настроении. Где нужно, конвертики взяли и, невзирая на преклонный возраст Спицына, вопрос оказался практически решенным: осталось сущая мелочь: после нового года поднести пару бумажек, а уж тогда...
Что будет тогда, счастливый обходчик боялся даже и подумать.
А сейчас он нес на спине рюкзак с обновками для его Мишки, случаем отхваченными апельсинами и, даже батоном сухой колбасы, пусть пацан от души порадуется.
Праздник как-никак. А еще думал Петр Петрович о телевизоре.\
Ну как можно, чтобы в наше время у сына не было телевизора? Никак не можно! Нужно покупать...
…Уже подходя к дому, старик почувствовал смутную тревогу. Что-то необъяснимое взволновало Спицына....
- Эй, Мишка, встречай деда!
Отмахиваясь от посетивших его сомнений, крикнул старик, открывая припорошенную снегом дверь.
В комнатушке все было перевернуто верх дном. На полу валялось ненужное тряпье, старые пожелтевшие бумажки, деревянные плечики, загодя приготовленное похоронное белье: трусы да майка.
Ящик шкафа, где еще только вчера хранились облигации и все деньги, накопленные дедом, лежал на полу вверх дном.
Сука увидев хозяина, безмятежно махнула хвостом и вновь уползла к себе под стол.
- Да что же это делается, Псина?
Старик поднял с пола табурет и обессилено присел.
- Как же ты допустила, что бы кто-то чужой прошел в дом и учинил такое? А где же Мишка?
И только тут стрелочник понял, что же его так обеспокоило при подходу к дому.
- Снег....
На нашем пяточке нетронутый снег...
А как же Мишаня-то выходил тогда к поездам? Должны же следы у калитки остаться... Обязательно должны…Московский скорый, вот недавно прошел…Часу не прошло как…
Лениво и равнодушно подумалось ему, хотя если честно, старик уже давно все понял, но где-то там, на самом дне его, с появлением Мишки отогревшейся души, еще шевелилось что-то похожее на надежду...
Петр Петрович Спицын устало вышел на улицу, смахнул рукой со скамейки снег, поставил на него свой рюкзак и полез за сигаретами...
Темно-багровое, до неправдоподобности красивое солнце не торопясь, опускалось именно туда, куда и должно: на засыпанные чистым, искрящимся огненными всполохами снегом шпалы, и черными на снежном фоне рельсами. А вдоль полотна, повторяя изгибы рельс, среди чистого-чистого снега, тянулась неверная, одинокая цепочка небольших, Мишкиных следов.
