И снова осень, или пляска рыжего коня (начало).
«…И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч».
(Открове́ние Иоа́нна Богосло́ва).
Росный ковыль медленно приподнимался над приплюснутой степью навстречу не по-утреннему жаркому солнцу. Высокое, полинялое за лето небо опускалось к далеким холмам, желтым от вытоптанной, высохшей травы и, смешивая блеклые краски, отсвечивало зеленоватым на размытом жаркой дымкой горизонте. Раскаленный воздух, насыщенный запахом крови, подсыхающего конского навоза и свежей, вывернутой наизнанку орудийными снарядами земли, стеклянисто колыхался над пыльной дорогой, извилисто уползающей в сторону голубоватых округлых, Златоустовских гор, густо поросших сосновым и кедровым лесом . В глицериновой вязкой тишине, как в болотной трясине, тонут и суховатый треск саранчи, и одинокие посвисты ширококрылой хищной птицы, парящей над опустевшим полем боя. И посвисты ее, не то жалобные, не то требовательные, странным образом походят на человеческий стон: - Пить, пить, пи-и-и-и-ть…
Сентябрь в этом году выдался на Южном Урале на редкость жарким и сухим. То тут, то там среди измочаленных конскими копытами зарослей татарника и душицы валялись раздетые до исподнего, а иной раз и совершенно голые мертвяки. Ни оружия, ни обмундирования, ни лошадей – народ, опустившийся за годы войны, легко переходит грань человеческого достоинства, опускаясь до грабежа и мародерства. Тишина и безветрие… И пыль.
Красная невесомая пыль висит в воздухе часами, словно неведомый шалый конь огненно-рыжей масти мечется по пролысинам степи, поднимая ее, веками копившуюся на местных солончаках, точеными своими огненными копытами.
Совершив еще несколько широких кругов вокруг поля и не заметив ничего для себя съестного, птица, явно брезговавшая падалью, скрылась где-то среди жиденьких туч, голубеющих над казахскими степями. Унылое солнце, надежно утвердившееся в зените, равнодушно смотрело на землю, искореженную войной, не замечало бредущего по горячей дорожной пыли человека, почти голого, в одних кальсонах с пятнами зелени на коленях и грязными истоптанными тесемками.
1.
Город открылся совершенно неожиданно, как-то вдруг, сразу. Всего четверть часа назад вокруг бредущего человека еще шумела казавшаяся бесконечной первозданная уральская тайга, и вот уже прямо перед ним серый прокопченный приземистый вокзал, извилистые железнодорожные нитки, сворачивающие за невысокую скалу красного обомшелого гранита, высокое кирпичное здание водокачки. А за перроном, за чахлыми кустами ирги и корявого вишенника начинался непосредственно древний купеческий город.
Человек вновь вернулся в лес и по чуть заметной тропке пошел к увиденной им скале. В таких скалах частенько можно отыскать если не пещеру, то хотя бы нору, где можно без опаски отсидеться до наступления сумерек. Нора и в самом деле нашлась. Чуть ниже тропки, бегущей по щебенистому обрыву, гранит нависал длинным широким козырьком, под которым сосновая хвоя с годами превратилась в мягкую и теплую подстилку.
Человек забрался в нору, с протяжным стоном вытянул усталые ноги и, с минуту повозившись, уснул тихим, беззвучным сном. Мимо него спящего, улыбающегося во сне, надсадно кашляя белесым паром и громко гремя железными сочлениями, проносились паровозы с составами, груженными лесом и орудиями, прикрытыми рваным, выцветшим брезентом. Черный, лоснящийся мазутом мастодонт – бронепоезд, с наскоро замалеванными двуглавыми орлами на клепаных бортах, украшенный красными звездами и гирляндами из сосновых лап, ощетинившись пулеметами и стволами легких орудий, уходил на юг, в сторону Уфы.
«…Я не кадетский, я не советский, я не партийный большевик, Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленки тоже хочут жить…»
Разношерстная, пестро одетая группа пьяненьких и крикливых, вооруженных трехлинейками мужиков, вразнобой, не в ногу, уходила вдоль железнодорожного полотна в противоположную сторону. Торговки жареными семечками и отварным рубцом изредка и лениво переругиваясь, торчали возле своих мешков и прокопченных казанов, исходящих выбивающим голодную слюну паром. Начальник вокзала в дореволюционном кителе, с красной тряпицей на впалой груди чем-то зеленым натирал сверкающий золотом колокол, висевший на цепи под большими, лишенными минутной стрелки часами.
Город, вернее вокзал , жил нормальной, насыщенной жизнью тех бестолковых времен, а полуголый, с золотистой щетиной на впалых щеках человек, спал, свернувшись по- щенячьи, спал крепко, до тягучей слюнки, со странно–мечтательной улыбкой на растрескавшихся губах…
Солнце, словно спохватившись, торопилось убраться за потемневшие кроны сосен. Удручающая жара спадала, приближался вечер, тихий, теплый, богатый на росу.
Спящий заворочался, до хруста в костях потянулся, удовлетворенно зевнул и окончательно проснулся.
Он выбрался из-под гранитного козырька, и вольготно откинувшись на теплый шероховатый гранит, принялся с удрученным видом рассматривать вокзал с погашенными уже лампами внутри здания и с трудом читаемой в полумраке вывеской, установленной на самой крыше, между двумя застывшими флюгерами в виде двугорбых верблюдов. -Челябинскъ, – прочел он вслух недоуменно и вновь надолго задумался. Ни верблюды - флюгера, ни название города ничего не говорили этому странному человеку, который за исключением двух последних суток блужданий по тайге ничего, абсолютно ничего не помнил.
Кто он, как оказался в одних кальсонах на обожженной солнцем, перемолотой сотнями лошадиных подков пыльной дороге, приведшей его в конце концов к челябинскому вокзалу: все было вымарано из его памяти.
Мужчина сплюнул и аккуратно, чтобы не распороть босые ноги о гранит и щебень, начал спускаться вниз, к железнодорожному полотну. К вокзалу примыкала прямая улица, засаженная высокими широколистными тополями, состоящая в основном из крепких, добротных одно- и двухэтажных кирпичных домов под крытыми железом крышами. На многих домах возле дверей, поблескивали бронзовые таблички, небольшие, но чрезвычайно солидные: «ДОМ СВОБОДЕН ОТ ПОСТОЯ».
Ночь, безлунная и темная, наконец-то упала на город, и человек в белеющих кальсонах уже более смело шлепал по мощенной деревом улице. Окна в домах гасли одно за другим, и лишь тусклые огоньки лампадок в красных углах несколько оживляли уснувшую улицу. Собак не было, их ленивый перебрех слышался лишь иногда, да и то в еще более темных и мрачных переулках, где темными силуэтами чернели ветхие деревянные постройки.
Метрах в трехстах от вокзала возвышался черной глыбой католический костел, дома здесь были более богатые. На площади, освещенной несколькими кострами, взад и вперед сновали какие-то люди, устало всхрапывали лошади, слышался мат и вызывающий смех пьяных женщин.
Мужчина в таком виде идти в ту сторону не рискнул и свернул в приоткрытую калитку небольшого ладного домишки со слабоосвещенным окном. Обогнув сваленную возле крыльца кучу угля, неизвестный прижался лбом к стеклу, восторженно рассматривая довольно непритязательно обставленную комнату с голландской печкой, облицованной молочно-белыми изразцами, и широкой кроватью с железными шарами. На кровати, вольготно раскинувшись, спал мальчик лет шести, ногами скомкав в жгут стеганое из пестрых лоскутков одеяло. Никого из взрослых в комнате не было, и мужчина, осмелев, поставил локти на прохладный жестяной слив и застыл в немом восторге.
Казалось, он готов был стоять так всю ночь, радостно глядя на чьего-то сына, спящего спокойно и безмятежно, на пухлые подушки, на печь с приоткрытым черным поддувалом, на небольшой домашний иконостас с темными, любовно протертыми маслицем, строгими, старого письма ликами.
Позади него что-то чуть слышно скрипнуло, похоже, дверь, но он, кажется, совершенно не придал этому значения и все также заворожено разглядывал кусочек чужой жизни.
- …И долго так стоять собираешься, болезный? Продрог, небось?
Вдруг услышал он позади себя негромкий женский голос, вздрогнул от неожиданности и настороженно обернулся.
2.
На невысокой скамеечке, под черной рваной тенью раскидистого кустарника (должно быть, сирени), он вдруг заметил сидящую молодую женщину. У ее ног в траве, поблескивая жалом, лежал топор.
- Ну рассказывай, чего ты там, в моем доме высматривал, филер противный, гороховое пальто? И что это за маскировка такая - бродить по городу неглиже? Или у вас, в охранке, деньги закончились на содержание таких типов?
Он подошел к скамейке, присел и, всмотревшись в ее плохо различимое в ночи лицо, проговорил медленно, словно тщательно обдумывая каждое слово.
- Я хочу есть, и я очень грязный…
Женщина коротко хохотнула и постаралась отодвинуться от незнакомца как можно дальше, насколько позволяла длина скамейки.
- Покормить-то я, пожалуй, тебя покормлю, но вот насчет мытья…В колонке вот уже неделю как воды нет, говорят, где-то что-то пушкой повредило…Приходится на реку ходить, там по берегу ключи бьют: вот оттуда воду и берем.
Но уж больно далеко, оттого только для питья бережем.
Ну да ладно, пошли, помою, как ни то.
Она нагнулась, прихватила с земли топор и, не оглядываясь, пошла к дому. Мужчина спохватился и поспешил за ней, внимательно глядя под ноги – куски угля или кокса, затерявшиеся в траве, нещадно ранили его измученные ступни.
- И потише топай, слон. Сережку разбудишь, сынишку моего, Предупредила она и, приоткрыв дверь, пропустила ночного гостя в дом. Задернув полупрозрачной занавеской кровать , она провела мужчину на кухню и, засветив керосиновую лампу, уже более серьезно оглядела чужака.
- Александра Петровна Решетникова.
Представилась женщина и, усадив гостя на венский стул с витой спинкой, стала неторопливо выискивать что-то на полках и в ящичках шкафчика, укрепленного над приземистой русской печью.
- А ты кто?
Решетникова наконец нашла то, что искала: граненый штоф темно- зеленого, волнистого стекла, наполовину опорожненный.
- Не знаю…
Признался мужчина и горько вздохнул.
- Кто я, что я…? Ничего не помню.
- Контузия, что ли?
Александра Петровна жалостливо глянула на незнакомца.
- А я знаю!?
Уже более раздраженно буркнул он, и устало уставился на свои грязные, оцарапанные ноги, рванные кальсоны.
Александра (по виду ей было не более двадцати пяти лет, и она наверняка прекрасно пока еще обходилась без отчества), поставила посреди кухни большой медный таз, а рядом на табуретку, штоф и скатанную в бинт марлю, явно бывшую в стирке.
- Ну, вставай, орел, в таз,
Приказала хозяйка, задергивая занавески на небольшом оконце.
- Исподнее снимай и отбрось к печке. Не хватало еще вшей нам через тебя заиметь. Да не стесняйся, не сглажу.
Мужик покраснел, но перечить не стал, и грязные кальсоны отлетели прочь. Александра, нимало не смущаясь, подошла к обнаженному, старательно прикрывающему свое причинное место мужчине, и обильно промочив марлю самогоном, хоть и настоянным на каких-то травках, но все равно, сильно отдающим сивухой, стала протирать голову, шею и тело незнакомца.
- Да ты не дергайся, мужик!
Увещевала она его, когда тот, зажимая руками то задницу, то мошонку, пытался увернуться от ее умелых и сильных рук.
- Не дергайся, говорю, и не стесняйся… Я, между прочим, два года в сестрах милосердия проходила. Сначала курсы, а уж потом и госпиталь в Перми.
Я и не таких, как ты, красавцев отмывала. То гной, то кровь. Прости, Господи!
Она перекрестилась и, бросив в таз почти черный от грязи тампон, вышла не надолго из кухни, а когда появилась, в руках ее оказались сложенные вдвое чистые рубаха и кальсоны. - Одевайся, казачок. Да не брезгуй, это мужнины.
-А где он?
Запрыгал на одной ноге раскрасневшийся после спирта незнакомец, неловко пытаясь натянуть тесноватые кальсоны. -Погиб, должно быть, Мишенька мой.
Пожала плечами она и, присев за стол, уставилась на огонек керосиновой лампы.
- Он у меня геолог был. Мы раньше в Перми жили, его по Горному ведомству сюда в семнадцатом перевели. Прошлой весной ушел куда-то к Таганаю, да так и не вернулся.
Их пятеро было: два геолога да с ними еще три мужика, рабочие. Никто не вернулся. Может, медведь в тайге поломал, может, банда какая, а может быть, кто из его партии грех на душу принял? А что? Очень даже просто. Нашли случаем большое золото, вот кто-то и не удержался…Золото, оно людей запросто портит.
Я этим летом по тем местам пробежалась - ничего не нашла. Даже копей, ям свежих не видела. Да и то сказать: где искать-то, тайга - она тайга и есть.
Чистый, пропахший самогоном незнакомец присел за стол напротив девушки. На кухне повисла тишина, лишь потрескивал фитиль под прокопченным надтреснутым стеклом лампы, да под потолком отливающая в зелень муха чистила лапки, иногда коротко вжигивая, должно быть, от удовольствия. Александра встряхнула головой с тяжелой толстой светло-русой косой, старательно уложенной в крендель.
- Ну ладно, как тебя там…Ты есть–то, не расхотел? Ставить чайник или нет? Он помолчал, глядя на Александру, странными для мужика ярко-голубыми детскими глазами, словно прислушиваясь к своему организму, и, слегка пригнувшись над столом, прошептал.
- Вы знаете, Александра, я готов отгрызть собственную руку. И запить вашим жутким самогоном.
Он, а следом и Решетникова, рассмеялись, и хозяйка, все еще посмеиваясь, принесла из сеней ополовиненный пирог, прикрытый чистым полотенцем, даже в холодном виде вкусно пахнувший кисловатым деревенским тестом и отварной рыбой с жареным луком.
-Ух ты!- Вскричал ночной гость, и руками разорвав пирог надвое, тут же позабыв о стоящей над ним женщине, принялся за него, откусывая и глотая (почти не прожевывая) большие куски неожиданного угощения.
- У меня в этот раз тесто не удалось.
Начала было она оправдываться, но заметив, с какой жадностью, он расправляется с ее стряпней, замолчала, думая о чем-то своем, грустном.
3.
Уже неделя прошла, как поселился незнакомец у вдовой Александры, а все что-то не то, все ж не дома. Иной раз забудется, с сынишкой ее в шашки да в карты, в «Акулину» на щелбаны сыграет, а то все больше у окна сидит. И то сказать, когда в памяти полная пустота, когда ты не знаешь, кто и откуда, радоваться особо нечему. Но сегодня что-то должно было случиться. Это уж как пить дать.
И настроение у него веселое да радостное, будто праздник, какой в душе случился.
А все от того, что в дверь утром еще залетела пестрая, нарядная бабочка. Покружилась по комнате да прямиком к нему…Села на плечо, лапками своими перебирает, крылышками помахивает. Разве что не мурлычет по- кошачьи. А тут на кухню и хозяйка заглянула. Молча пальчиком поманила - выходи мол во двор, поговорить нужно. Вышел он, а Александра уже на скамеечке своей сидит. Серьезная такая, важная даже. Присел и он. Помолчали они, и тут она возьми да и выдай. Хоть стой, хоть падай.Да и было, честно говоря, отчего.
- Слушай, парень,
Начала она как обычно негромким своим голоском.
- Я вот что решила. Будешь моим мужем, Михаилом Ивановичем Решетниковым. Ну, хотя бы до той поры, как память к тебе вернется. Ты не подумай, мне не для постели муж нужен. Совсем даже и наоборот.
- А для чего? – Новоявленный Михаил Решетников улыбнулся, жалко и растерянно.
- Я ж тебе говорила в свое время, -
Продолжила Александра, глядя перед собой сосредоточенно и даже хмуро.
- Что мы сюда недавно переехали. Соседи Мишеньку моего, пожалуй, и не видели. А в Горном ведомстве мне сказали, что все начальство поменялось…Никого из прежних-то и не осталось. А у тебя через всю спину несколько шрамов... Свежих, еще не заживших, сабельных, скорее всего. Судя по всему, ты, парень из военных будешь, а может, и из казаков. Но видишь ли, Мишенька(она невесело улыбнулась), можно эти шрамы за медвежьи выдать. Очень даже запросто: я слегонца шрамы твои ножом подправлю, концы их подзагну, и пойди, докажи что это тебя не косолапый приласкал. …От этого ты и, дескать, память потерял, что медведь тебя в тайге поранил. Тебе все равно под каким именем ходить, а мне за твое увечье и пенсию выхлопотать шанец имеется. Ну как, здорово я придумала?
Он покачался, улыбнулся и спросил так, скорее уже сдаваясь и соглашаясь с этой дурацкой ее затеей.
- А чем вы до меня жили? Я имею в виду, после пропажи настоящего Михаила?
- Чем жила?
Она взглянула на него, щурясь от яркого полуденного солнца. -Золото мыла. Так, помаленьку…
Здесь же, на реке Миасс, в черте города. А как вода похолодеет, так за гроты сажусь.
- За гроты?- искренне поразился мужчина.
– А это что еще такое?
Женщина вспорхнула со скамейки и метнулась в небольшой сарайчик, стоящий поодаль, рядом с уборной.
-Смотри, парень!
В голосе ее зазвучала нескрываемая гордость. Честно говоря, было чем гордиться.
На ее ладошке возвышалась небольшая горка из кусочков частично отполированных поделочных камней. В самом центре горки красовался небольшой грот - вогнутая друза мелких кристалликов светло-фиолетового цвета – аметистов. От гротика вверх, к снежно-белой сосульке натечного халцедона вели малюсенькие ступеньки темного отполированного малахита, с проступнями из розового родонита. Солнце играло на всех гранях этой занимательной безделушки, превращая ее в таинственный и прекрасный грот.
- Правда, здорово?
Прошептала она , сама же любуясь своей работой.
-У меня их раньше и в Перми, и в Екатеринбурге лучшие ювелирные магазины с руками брали.
Даже от Пороховщикова…А теперь все. Война.Нету спроса, говорят…А жалко…
- Жалко.
Согласился он, любуясь не столько камнями , сколько ее маленькой, но сильной ладонью с розоватыми, коротко обкусанными ноготками.
- Хорошо.
Он поднялся со скамьи и направился к дому, в тень.
- Я буду вашим мужем. Как вы говорите, Михаил Иванович Решетников? Во-во, именно так: Михаилом Ивановичем Решетниковым.
Он рассмеялся и, оборачиваясь к Александре, спросил впрочем, совсем не надеясь на согласие.
- А может быть, я, на правах мужа, иногда…
- Нет, не может быть!
Прервала она его и вновь обратилась к своей поделке.
- Да, кстати, Мишаня!
Уже в сенях догнал его звонкий и веселый женский смех.
- У нас, кстати, принято жену на ты величать. А у вас?
- Если б я помнил…
Со вздохом заметил новоявленный хозяин дома и захлопнул двери.
Как ни странно, но суета и неразбериха, царившие в то время в Челябинском филиале горного ведомства, послужили на пользу новоявленным супругам Решетниковым.
Начальник отдела товарищ Хвостов, полноватый коротконогий мужик, судя по всему, бывший полковой писарь, байку про потерю памяти у геолога Михаила Решетникова, приключившуюся после неудачной встречи с медведем, принял на веру. И кроме небольшого, но ежемесячного денежного пособия «до полного выздоровления», выписал единоразовый мандат на предъявителя, на центральный продовольственный склад.
Видимо, бывший писарь товарищ Хвостов увлекался литературой, так как бумага эта читалась следующим, довольно занятным образом.
« Выдать геологу и рудознатцу Михаилу Ивановичу Решетникову, потерявшему здоровье в почетном деле розыска полезных ископаемых (золота и иных руд) для ради скорейшего обогащения молодой советской республики, следующие продукты: 1. «Соль – 1 фунт. 2. Сахар- 1 фунт. 3. Мука–крупчатка – 5 пудов. 4. Рыба (селедка) – пятнадцать штук. Начальник отдела тов. Хвостов А.Я. 14 октября 1919 года от Рождества Христова. Гор. Челябинск».
Продукты, полученные со склада, они вместе с Александрой довезли на нанятой за гривенник пролетке, нарочито долго разгружались, а после, рассчитавшись с извозчиком, еще более долго переносили в дом, еле сдерживая смех, исподволь наблюдая за соседями, подглядывающими за ними из-за занавесок соседних домов. Сережке, по настоянию Михаила, они приобрели довольно большую грифельную доску и несколько карандашей, громко гремевших в жестяной лаковой коробочке - пенале.
- Пора мальчишку грамоте обучать, большой уже, меня в карты обыгрывает.
Показушно сердито ворчал новоиспеченный супруг, протягивая Александре деньги перед бакалейной привокзальной лавкой.
С сыном ее у Решетникова после покупки этой доски отношения быстро начали переходить в доверительные, почти родственные. И если иной раз, мальчонка, увлекшись рисованием, называя этого мужчину папой, просил о помощи, сердце Александры сжималось в сомнении: она не знала, как себя вести при подобных оговорках – радоваться или огорчаться.
Впрочем, Михаил вел себя довольно тактично: помогал ей по дому, в постель пока еще не набивался и ежедневно по нескольку часов занимался с Сережкой письмом и арифметикой. Но чаще всего он, пока еще на дворе стояла сухая погода, сидел на их скамеечке и читал толстенные мужнины книги по геологии, горному делу и химии, разложив на дощатом полу комнаты рваненькие на сгибах карты, ползал над ними с большим бронзовым компасом, делал только ему понятные заметки.
К стыду своему, молодая женщина, украдкой наблюдая, как Михаил с врожденной грацией двигается по дому, занимается чем-нибудь с ее сынишкой или читает учебники, полные диаграмм и формул, называла его про себя не иначе как «муж мой».
Она втайне страшилась того часа, когда в его лобастой голове что-то щелкнет и память полностью вернется к этому, столь дорогому теперь для нее мужчине.
Что-то подсознательное, интуитивное, чисто женское, подсказывало Александре, что Михаил, вернее, тот , которого она называла Михаилом, в действительности является человеком из совсем иной жизни, иного сословия, воспитания и достатка.
Вот и сегодня он, рисуя на грифельной доске для малого зверушек и птиц, нарисовал вдруг такую вздорную и наглую ворону, словно живьем прилетевшую на эту доску, что она чуть было не вскрикнула :- Кыш! Кыш, проклятая!
Сережка радостно хлопал в ладошки, а Александре отчего-то хотелось упасть лицом в подушку, и плакать, плакать, ожидая прикосновения доброй и мягкой мужской руки.
Сухая и не по-уральски теплая осень постепенно пошла на убыль, небеса затянуло плотной серой мешковиной туч, на город обрушился долгий, многодневный проливной холодный дождь. Дождливая погода, казалось, внесла еще большую сумятицу в обстановку, царившую в районе всего Каменного пояса. Газет издавалось мало, и лишь слухи, один другого невозможнее и безумнее, бродили по улочкам и переулкам Челябинска.
Никто ничего не знал наверняка, никто толком не мог сказать, что происходит за городской чертой. Иногда на вокзальном перроне, неведомо откуда появлялись взводы чехословацких пехотинцев в куцых рыжих шинелях, а уже через несколько часов глянь, а вдоль железнодорожного полотна скачут казаки, да не просто казаки, а присягнувшие трехцветному знамени.
Откуда? Куда? Зачем? Да кто тут разберет.
Александра в последнее время несколько замкнулась, старалась больше обычного уделять внимания сыну. Михаил объяснял это ее состояние своей несостоятельностью, считал себя обузой, незаметно старался есть как можно меньше.
Пособие, выписанное ему начальником отдела Хвостовым, в действительности оказалось более чем скромным, и к тому же сибирский рубль по сравнению с червонцами царской чеканки , которых у молодой семьи не было и в помине, с каждым днем проигрывал все больше и больше. Белый хлеб в семействе Решетниковых, из повседневного, медленно, но верно переместился в разряд редкого лакомства.
В ноябре, ближе к вечеру, когда Михаил, отогнав лопатой от берега ноздреватую наледь, предшественницу ледостава, и озябшими руками вновь взялся за золотопромывочный лоток, его арестовал патруль и под конвоем провел через весь город в дом купца Ляхова, где совсем недавно обосновалось ВЧК под началом Федора Семеновича Степного.
5.
В просторном кабинете, возле камина, с темно-зеленой, в разводах малахитовой каминной доской, над которой разместилась большая коллекция курительных трубок, над колышущимися языками огня грел озябшие короткопалые руки держащий в страхе весь округ чекист Федор Семенович Степной…
- …Ну, проходите, проходите, Михаил Иванович, присаживайтесь в кресло, поближе к огню. Погрейтесь. Замерзли, небось?
Вместо приветствия проговорил Степной, обернувшись навстречу вошедшим, не вынимая из тонких бледных губ потухшую папиросу с обмусоленным промокшим мундштуком.
- Вы свободны, товарищи.
Отпустил он солдат, доставивших геолога в ЧК, и вновь протянул руки к теплу.
- Еще в Германскую отморозил, и вот теперь чуть непогода - пальцы как клещами выкручивает.
Он сел в кресло, стоящее напротив того, где уже расположился Решетников, и, словно невзначай, спросил, старательно раскуривая свою папиросу.
- А вы, Михаил Иванович, где служили?
Разомлевший было Михаил внутренне напрягся и точно так же небрежно ответил чекисту.
- Я, товарищ Степной, не служил. Горное ведомство, как известно, своих специалистов на воинскую службу не посылало: республике нужны уголь, нефть, металлы, золото… - И что?
Федор Семенович встрепенулся и даже нервно запахнул скрипнувшую новеньким шевро черную тужурку.
…- И много золота у нас на Урале!?
- Много, товарищ Степной.
Кивнул Михаил, мысленно перелистывая страницы недавно проштудированных книг пропавшего без вести мужа Александры.
-…В районе озер Кисегач, Чебаркуль и Тургояк - богатые верховые залежи наносного золота. Там без драг не обойтись… В урочищах Вишневых гор, вблизи населенного пункта Пласт, встречаются крупные самородные образования. Там нередки самородки весом в фунт и более, а катыши в два–три лота вообще дело обыкновенное…
- А откуда вам это известно, товарищ Решетников?
Вскинулся недоверчиво председатель ЧК.
- Мне говорили, что вы полностью потеряли память?
- Это так,- улыбнулся Михаил, внимательно рассматривая своего собеседника.
- Я не помню ничего из своей прошлой жизни: кто я, как меня зовут и чем я раньше занимался, но моя супруга, Александра Петровна Решетникова, многое рассказала мне обо мне (простите за каламбур), и я, естественно, вновь засел за учебники. Скоро весна, открывается новый полевой сезон, и я должен вновь овладеть теми навыками и знаниями, которые имел прежде.
Семью кормить я обязан, несмотря на потерю памяти…Я мужчина.
- Похвально, похвально.
Пробурчал Степной, не без скепсиса в голосе, вскакивая и торопливо подходя к двери.
- Пригласите ко мне Граббе.
Крикнул он кому-то в коридоре и вновь направился к своему креслу. В кабинет неслышно вошел пожилой розовощекий упитанный человечек маленького роста в белоснежном накрахмаленном халате.
- Людвиг Карлович.
Чекист обратился к врачу, продолжая в упор разглядывать геолога.
- Будьте добры, осмотрите нашего гостя и скажите, в действительности ли шрамы на спине товарища Решетникова оставил медведь, и могли ли они послужить причиной потери памяти? Будьте любезны, Михаил Иванович, разденьтесь. Наш доктор вас осмотрит.
Да не стесняйтесь, среди нас женщин нет.
Михаил хмыкнул и( мысленно поблагодарив Александру за сообразительность, когда она острым как бритва ножом подправила шрамы на спине), повесив на спинку кресла свою куртку, перешитую из мадьярской шинели, подошел к немцу. Тот долгим и внимательным взглядом всмотрелся в лицо Решетникова, вздохнул и попросил Михаила повернуться.
- Ну что сказать, Федор Семенович?
Врач дохнул на запотевшие линзы очков, протер их краешком полы халата и вновь водрузил их на вздернутый, пухлый, в прожилках нос.
- Шрамы на спине нашего пациента длиной более пяти вершков, волнистыеЮ изогнутые вправо на концах, в последней стадии заживления. Они вполне могли быть оставлены когтями крупного хищника, скорее медведя, чем например, рыси. Что до амнезии, частичной или полной потери памяти, то человеческая психика настолько хрупка и ранима, что сбои с нею могут произойти и от менее серьезного стресса, чем встреча один на один с диким зверем. Остается надеяться, что домашняя обстановка, полноценное питание и определенные физические нагрузки послужат быстрейшему выздоровлению госпо…, простите, товарища геолога.
Врач вновь протер линзы и, подслеповато щурясь, спросил чекиста.
- Вам, товарищ Степной, мое заключение в письменном виде подавать или нет особой необходимости?
- Подайте, Людвиг Карлович, подайте.
бесцветным голосом проговорил тот и вытянул новую папиросу из самодельного портсигара.
- Товарищ Решетников,
Степной угостил Михаила куревом и, дождавшись, когда за врачом захлопнется дверь, продолжил:
- А не желаете ли, Михаил Иванович, послужить нашей молодой республике в качестве работника Чрезвычайной Комиссии? Пока рядовым сотрудником, а потом и начальником отдела. Нам нужны, нам очень нужны молодые и грамотные кадры.
Вы подумайте, не сейчас, так через месяц медицинская комиссия признает вас годным к строевой, и пойдет рядовой красноармеец Михаил Иванович Решетников, топтать пыль фронтовых дорог.
А война, она война и есть…И кто знает, вдруг супруга ваша, Александра... м-м-м Петровна, вновь овдовеет, но уже бесповоротно? Что скажете?
«Геолог» не торопясь докурил папиросу, так же неспешно загасил окурок в большой мраморной пепельнице и только потом, весело глянув на начальника Челябинского ЧК, выдохнул дымом.
- А что, давайте попробуем…
И показалось ему на миг, что в оранжевых завихрениях над горящими в камине поленьями, среди искр и всполохов, пляшет и вертится конь рыжий, великолепный в своей стати, с развевающейся как пламя длинной гривой и опаленным огнем хвостом.
