Шары на проводах
Когда Иван Колчанов доковылял до монастырских ворот, легкие утренние сумерки уже растворились в радостной акварели мартовского неба. Воздух стал настолько
прозрачен, что даже на самых дальних крестах, венчающих церковные купала,
отчетливо виднелись тонкие, острые гвозди, предназначенные для отпугивания
голубей и ворон. Впрочем, голуби в ожидании подачек уже расселись на брусчатке
перед монастырскими стенами, а громкоголосая воронья стая с криком кружила над Лаврой.
На проводах, то тут, то там, жалкими разноцветными мазками колыхались полуспущенные воздушные шары: грустное напоминание о прошедших на днях майских праздниках.
Поздоровавшись с постоянными торговцами и торговками, Иван, поставив на папа большой фанерный ящик и застелив его газетой, начал неторопливо раскладывать свой товар: иконы - новодел, деревянные точёные свистульки и расписные матрёшки.
Торопиться особо было некуда: автобусы с интуристами в Сергиев Посад приезжали обычно после десяти утра, а москвичей по причине понедельника, сегодня, скорее всего, будет совсем немного.
Вдоль шеренги торговцев и нескольких профессиональных нищих, не торопясь прошелся местный чин от милиции. На первый взгляд глаза служивого тусклы и безразличны. Да и само лицо, плоское, покоцанное оспой кажется туповатым.
Посмотришь на такое и сразу же отнесешь его владельца в разряды людей неумных и недалеких, обделенных и воображением и памятью. Но это далеко не так. Часам к трем пополудни он пройдется снова, но уже с иной целью - собрать ежедневную мзду. Берет не Бог весь сколько, но ежедневно, согласно выложенному поутру товару. Все к этому настолько уже привыкли, что не находили в подобных поборах ничего предосудительного.
Иван тяжело опустился на небольшой раскладной стульчик, закурил и, прикрыв глаза, попытался расслабиться. Но нудная боль в культе, натертой тяжелым деревянным протезом, мучила и раздражала: болел, казалось, весь обрубок ноги от колена до паха.
- Скорей бы уж лето...
Инвалид выплюнул окурок через левое плечо.
- Говорят, водка на мухоморах помогает.... Дескать, для костей первейшее
средство...
- Ась? Что? - Заполошилась глуховатая и глуповатая старуха справа от Ивана, торговка жареными семечками.
- Да все нормально, Глафира. Угомонись.
Проворчал Колчанов, морщась, пощипывая и поглаживая ноющее колено.
- ...Вам хорошо. Говорят вы те, что семечки жарят, в них, пока они горячие,
семечки-то, свои ноги распариваете.
Якобы даже геморрой проходит.
- Врут люди.... Вот те крест врут.
закрестилась старуха. Иногда казалось, что она слышит лучше иного молодого...
- Геморрой распаривать только хужее будет. При геморрое первое средство - сосульку в задницу. Хоть и холодно, но помогает. Или на худой конец съесть стакан кизила вместе с косточками...
Глафира замолчала и, обхватив отекшими коленями мешок с семечками, казалось, задремала.
- Ишь - ты: стакан кизила...
Иван уважительно покосился на соседку...
- Послушать - чистый проктолог. Даром что читать не умеешь.
Он снова закурил и, заметив, что к площади подошел большой, ярко разукрашенный автобус с интуристами, достал тряпицу, смоченную в льняном масле, начал протирать матрешки.
Иностранцы, как обычно громкие и суетливые, высыпали из салона автобуса и тот час же защелкали фотокамерами. Казалось, их поражало все, что они видели вокруг: и массивные монастырские стены, и облитые ранним солнцем церковные купола, и бутафорски-убогие фигуры нищих, выстроившихся возле тяжелых решетчатых ворот.
Глуховатая Глафира зло сплюнула и зашептала что-то недоброе, разглядывая интуристов. Те, в отличие от российских, семечками не интересовались, наверное, брезгуя и вида пыльного мешка, и мутного мерного стаканчика, да и самой торговки: неопрятной, болезненно рыхлой.
Перед ящиком Ивана, напротив, тут же организовалась небольшая шумная очередь. И матрешки, и иконы тот час же перекочевали в сумки и пакеты иностранцев. Колчанов кистью владел отменно, да и запрашивал за свои поделки относительно недорого. А иконы к тому же, он довольно неплохо старил, искусно наносил кракелюры, да и доскам придавал нужный внешний вид.
Когда первая волна покупателей схлынула, Иван из жалости и для почину купил у соседки большой стакан семечек. Высыпав их в карман телогрейки, выложил на прилавок последние свои свистульки: простенькие, точеные из дерева соловушки. Он точно знал, что теперь в «холостую» просидит с этими свистульками весь день, но идти домой в неуютную квартиру, где, казалось, даже стены излучали враждебное равнодушие, старику отчаянно не хотелось. Здесь хоть обманчивое, но общение, спасение от жуткого, больного одиночества. Колчанов выудил из пакета стаканчик с водкой, и неторопливо содрав жестяную крышку, так же неторопливо в несколько глотков выпил содержимое. Холодная водка по первости обожгла рот, но тут же разлилась по душе теплой, спасительной волной, на время смывшей и бесконечное одиночество, и боль в культе. Смахнув ладонью выступившую слезу, Иван закурил по-особенному сладостную после водки папиросу и только тут заметил стоящего рядом мужчину в годах, по-видимому, отставшего от своей группы иностранца.
- Иван?- Полуутвердительно проговорил тот и зачем-то снял свою темную, дорогого фетра шляпу. В мягких седых волосах запутались солнечные лучи и от того все лицо его показалось Колчанову необычайно располагающим и как бы даже знакомым.
-А у нас в России, товарищ интурист, кажный третий Иван.
Приподнимаясь со стульчика, проговорил Колчанов.
- Так что угадать несложно...
- Колчанов Иван. Номер шестьсот сорок девятый?
Иностранец пододвинулся к инвалиду настолько близко, что тот почувствовал от незнакомца легкий запах, одеколона и хорошего табака.
- Номер что...? - Иван вдруг отшатнулся и, выронив недокуренную папиросу,
непроизвольно попытался широко расставленными ладонями прикрыть онемевшее в крике лицо.
- Кто ты, мать твою? Кто!?
Выдавил он, наконец-то, в упор вглядываясь в лицо мужика.
- Грегуар Бланше. Ты называл меня Гришей....
Вспомни: Гриша Бланше, номер двести восемнадцать. Лагерь Заксенхаузен. Вспомни, Иван. Вспомни.
Я тебе через колючку сигареты передавал. Нам их через Красный крест присылали .И хлеб тоже... Да вот, кстати, посмотри,
Бланше судорожно распахнул на груди черное пальто и дрожащими пальцами отстегнул блеснувшую на солнце медаль, протянул ее Колчанову.
- Это медаль, медаль узников концлагерей. Я всегда ее ношу. Ну что, теперь ты
вспомнил?
*****
... Иван устало привалился к стене барака и подставил лицо вечернему солнцу.
Здесь в небольшом закрытом от ветра закутке даже в холодные зимние вечера было
несколько теплее.
Колчанов обнаружил это место еще весной, когда рыскал по лагерю в поисках молодой крапивы, съедобной и сытной.
С тех пор он почти каждый вечер приходил сюда. Приходил после вечерней проверки, чтобы в оставшиеся час -полтора до колокола, извещающего отбой в лагере, побыть в относительной тишине.
Тишине, которую не смогут нарушить остервенелый лай откормленных собак,
гортанные окрики вооруженных охранников, грязный самонадеянный мат капо -
старшего по бараку, суки и уголовника. Приходил, так как даже лишняя минутка в
своем бараке, постылом, пропахшим немытыми, потными мужскими телами, зараженном
полчищами клопов и вшей, казалась ему, тяжелым довеском к его и без того
безрадостной жизни. И, кроме того, именно здесь он впервые в своей жизни протянул
руку за хлебом, жалким подаянием, быть может, спасшим его от голодной смерти, и
именно здесь ломая себя, впервые произнес тяжкое, унизительно-жуткое слово.
- "Дай".
Он попросил хлеба у заключенного. Пусть у более сытого, более «свободного», более здорового и менее уставшего, но заключенного. И теперь, в душе проклиная себя за слабость и бесхребетность, он приходил сюда снова и снова, словно дворняга, возвращаясь к собственной рвоте, одновременно желая и не желая встречи с тем, кто когда-то громко и весело спросил его: "Иван. Хлеба хочешь?"
А еще, сюда, за барак по странной прихоти розы ветров не попадал вездесущий,
прогоркло- удушливый дым крематория. Хотя трубу его, приземистую, красного,
прокопченного кирпича было отлично видно.
... За колючей проволокой натянутой метрах в двух от сарая расположилась западная часть лагеря. Там содержались немцы и военнопленные из Европы: голландцы, французы, бельгийцы. .На крыльце барака, стоял патефон. Звучала какая- то, совершенно вздорная и веселая мелодия, а заключенные, как один одетые в чистые полосатые спецовки, занимались кто чем: кто курил, кто писал письма, кто раскидывал карты за дощатым столом в крытой курилке, а кто играл в футбол.
-Господи! - думал Иван, пораженно вглядываясь в мужиков, гоняющих мяч по небольшому полю, обустроенному между водонапорной башней и бараком.
- Да откуда у них берутся силы? Откуда?
Впрочем, он тут же гнал прочь все эти вопросы, лишь возбуждавшие в нем лишнюю и бесполезную озлобленность. Эти заключенные никогда не спускались на работы в каменоломню, туда, где он и тысячи таких же, как он, бывших солдат Красной Армии с кирками, кувалдами и тачками рвали жилы по одиннадцать-двенадцать часов нечеловеческого труда.
... Грегуар Бланше, перед колючкой появился внезапно и, отбросив мяч, уже собирался бежать вслед за ним, когда вдруг увидал сидящего на корточках Колчанова.
- Здравствуй Иван. Хлеба хочешь?
- Да....Да. Да! - Мысленно прокричал он, с трудом выползая из тяжкой, усталой
полудремы, но отчего-то лишь неопределенно пожал плечами и равнодушно спросил, приподнимаясь.
- Откуда ж ты паря, так хорошо по-нашему говорить наловчился?
Взглянул на высокого, темноволосого и носатого мужика и с сомненьем продолжил:
- Неужто из евреев?
- Нет, камрад. Я не из евреев. Мужик достал сигарету, прикурил и протянул ее Ивану, слегка оцарапав руку о колючую проволоку.
- Я француз из Парижа. Есть там такая улочка - Рю Ксавье, так вот я оттуда. Имею
честь, представится - Грег Бланше!
Француз шутливо щелкнул каблуками, подняв облачко пыли.
- Ишь, какие у француза ботинки хорошие. Почти неношеные...
Лениво подумал Колчанов, слегка опьянев от выкуренной сигареты. Он снова припал спиной к стене барака и, улыбаясь, прислушался к словоохотливому Грегу. А тот живо жестикулируя, все говорил и говорил, счастливо улыбаясь, словно радуясь новому терпеливому слушателю.
- В моем доме была консьержка, прекрасная женщина, еще не старая. Так вот у нее был любовник, Серж Спицын. Из эмигрантов. Он со мной частенько в шахматы играл. Вот с его помощью я и освоил ваш язык.
Что с тобой, Иван? Тебе плохо?
Он вдруг всполошился, пристально глядя на Колчанова. А тот, с силой оттолкнувшись от досок барака, зло и не глядя на француза, рубанул рукой по колючей проволоке. Рубанул хлестко, до крови...
- Ты Гриша, что - то там про хлеб намекал...
Выцедил Иван нехотя, прижав распоротую кисть ко рту...,
- Неси, чего уж там...
****
- Красивая...
Иван перевернул желтым, прокуренным пальцем, лежащую на ладони Бланше продолговатую, тяжелую медальку и, уже более не обращая на него внимания, начал собирать свои свистульки в пакет.
- Красивая медаль, ничего не скажешь.
Пробормотал он глухо и, застегнув телогрейку, неожиданно зло глянул на Грега.
- Ну а я-то здесь причем, Гриша Бланше!? Какое мне до всего этого дело, товарищ иностранец? Я вас знать не знал и знать не желаю. Может быть вы вообще шпион, господин Бланше? Вон как по-русски шпарите хорошо. Помню, не помню....Да ни хрена я не помню. У меня вообще склероз.
Медальку он мне здесь показывает...
Иван резко развернулся и хромая сильнее обычного направился в сторону автобусной остановки, зло и нервно размахивая свободной от пакета рукой...
*****
- Послушай, Иван. Говорят, что в спец бараке содержится Яков Джугашвили... Сын маршала Сталина. Да разве ж может быть такое? Что бы отец, глава такой огромной страны как Советский Союз не попробовал обменять собственного сына на немецкого высшего офицера?
- Может Гриша. Этот все может. Я по лагерям с сорок второго и очень хорошо уяснил: раз попал в плен, значит предатель. И не важно, как, при каких обстоятельствах ты в этот плен попал. Один черт - предатель и изменник Родины. И наверно не важно, кто ты: Иван Колчанов или Яков Джугашвили...
Я думаю, у этого зверя и детей-то быть не может. Не должно быть у таких людей потомства. Да и не люди это вовсе. Нам наш политрук перед строем зачитал приказ № 130 от 1 мая 1942 года. Как сейчас помню: Приказываю всей Красной Армии добиться того, чтобы 1942год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск.
Приказать легко, а вот выполнить... В конце мая наш полк прижали к реке Сухой Торец. Для тех, кто умеет плавать, река так себе - в три гребка переплыть можно. А вот для остальных...Я в воду под пистолетом пошел. Точно знал что утопну, а пошел. Меня немцы, почитай, со дна реки вытащили. Полудохлого. И я, ты слышишь меня, Гриша, до сих пор не знаю благодарить мне их за это, или нет!?
Не знаю.... Так что байки про Якова Сталина ты мне не рассказывай. Не к чему, да и не интересно мне это. Меня сегодня с тачки на кирку поставили. И вот это для меня гораздо более важно. На кирке, дорогой ты мой дружок, долго не живут.
****
- Да он это, он. Иван Колчанов,
заговорила вдруг Глафира, протягивая иностранцу стакан с семечками. Тот недоуменно взглянул на женщину и качнул головой.
- Да бесплатно бери, чего там...Жаренные, с солью.... А только это тот самый Иван. Ей Богу, тот. Я соседка его, Ваньки-то. С детства его знаю. Он как с войны вернулся, так ему уже через месяц десятку лагерей дали, как предателю. Родины. А у него на руке три наколки, три номера. Три лагеря пережил. Так ему для полноты счастья еще и наш, четвертый прописали.
Тебе значит медаль, а ему десятку. Там, под Печерой и ногу потерял: сначала ступню оттяпали, а потом и до самого колена. Гангрена, мать ее.
Глафира неожиданно всхлипнула и, поманив пальцем иностранца, вдруг прошептала громко, дурковато оглядываясь по сторонам.
- Ты, паря, если хочешь Ивана отыскать, адресок запомни... Улица Загорская, дом пять и квартира тоже пятая. Одинокий он очень, Ванька-то, вот и озлобился. Другим и пенсия, и почет, и подарки к девятому мая, а у него лагеря и здоровье, и жену, и уваженье отняли. Вот и озлобился. А как иначе?
***
- А, фашистская морда, опять к лепиле лыжи навострил. Ну и что теперь у тебя
болит? Совесть? Хотя какая к херам собачьим у предателя может быть совесть?
- Я гражданин начальник никогда предателем не был. То, что я в плен попал, так
меня из воды немцы полудохлого выволокли... Я тогда и при желании с собой
покончить не мог. Нечем было. Да я и стоять-то по-хорошему не мог. С час,
небось, ряской да тиной блевал.
Да вы в моем личном деле посмотрите: у меня за душой два побега из концлагерей. Из Аушвица, что в Польше и из Дахау... Я тогда почти до Бреста добраться умудрился. Ночами пробирался. Две недели шел. Как волчара, каждый хуторок, каждый городок кругом обходил... Родной частью бредил. В стогу сена взяли. Без сознания. Голод, мать его... Так какой же я фашист?
- Гражданин начальник...
- Так какой же я фашист, гражданин начальник?
- Ну а все-таки, хули ты у доктора, позабыл?
- Нога у меня гноится, гражданин начальник. Боюсь, как бы ни гангрена.
- Нет доктора. Уехала она. К матушке. Самое малое на неделю. Да даже если б и не уехала, я меркую, что товарищ Новосадова с тобой заниматься не стала бы. Она предателей до костей ненавидит.
- Я не предатель. Гражданин начальник, мне стоять трудно... Может быть, вы посмотрите ногу, гражданин начальник? Вы же, насколько я знаю, всю войну санинструктором прошли.
- Я-то прошел, а вот ты, и такие как ты, всю войну на жопе просидели... Пшел вон в барак, сволочь. У бригадира узнаю, что филонишь, сообщу заместителю начальника лагеря, товарищу Гэлдману.
- Гражданин начальник, но хотя бы гной...
- Пшел вон я сказал...
****
Старуха стянула горловину мешка обрывком шпагата и, приторочив мешок к тележке, тоже тронулась прочь.
- Ты Ивана-то все ж таки навести. Чего там... Он рад будет, я знаю.
Она ушла, тяжело переваливаясь на опухших ногах. Тележка ее еще долго гремела мятыми металлическими колесиками по влажной мостовой, и еще долго ей в след смотрел высокий седой старик с непокрытой головой и распахнутым пальто. Старик Грег Бланше, а некогда заключенный концлагеря Заксенхаузен. Заключенный под номером двести восемнадцать ...
